|
|
| |
| AP |  | |
|
|
| |
Я с этим рассказом совсем измучилась, он распух, как труп в озере.
Вдохновил меня понятно кто своими рыцарями и зябликами.
Старая сказка, в общем. Поднадоевший постмодернизм.
Заберите это скорей от меня, сил нет на него смотреть.
Святой Георгий
Георгий седлает коня,
Чтобы успеть до начала дня
Спасти сироту, вдову,
Тебя и меня.
Где далеко прокричал ворон, и все снова стихло.
Ночь выдалась очень темная, безмолвная, безлунная, беззвездная, полная черными тенями на синей земле. Молчали совы в лесу, молчали лисы в норах, молчали люди в домах, и только женщины крепче прижимали к себе детей.
Все словно застыло в ожидании, настороженном, едва ли не испуганном предчувствии беды.
Светилась только церковь на окраине города – тихо, тускло, болезненным желтым цветом, - но все-таки светилась.
Церковь была гордостью города – белокрылая, крутобокая, с двумя грубыми, но нарядными статуями, изображавшими Деву Марию и Спасителя. Перед этими статуями всегда лежали свежие цветы, которые девушки города приносили каждое утро, в порядке строгой очереди, и запах которых на богослужениях смешивался с запахом ладана. Окна – где-то на недосягаемой высоте – узкие окна, больше похожие на бойницы, давали мало света, и даже в самый ясный день здесь царил сумрак.
В нервном пламени свечей, в необычном молчании ночи, трудно было заметить человека – к тому же, он стоял на коленях так тихо, так безмолвно, что казался еще одной статуей.
Только строгие и печальные глаза (совсем как у Спасителя на иконах, где он изображен ребенком) но не карие, а голубые, поблескивали под излучинами бровей.
Представьте – сильные ладони в латных руковицах, широкие плечи, и стан, охваченный ремнем с пустыми ножнами. Негоже в божий храм входить вооруженным.
Рыцарь был молод, но смех и шутки стихали при его появлении. Рыцарь был красив, но женщины проходили мимо него с опущенными глазами. Рыцарь был беден, но самые богатые и родовитые люди города обращались к нему с почтением. Рыцарь был щедр, но самые ловкие, самые ушлые торговцы продавали ему товар по истинной цене.
Он стоял неподвижно, и глядел на статую Богородицы, и говорил, совсем не шевеля губами:
- Ave, Maria, gratia plena! Dominus tecum!
После каждого слова он останавливался, и казалось, что не старая молитва звучит, но что-то живое и сильное, что именно сейчас рождается в его сердце.
А Мадонна глядела на него своими глянцевыми, неискусно сделанными синими глазами, и ничего не говорила в ответ.
… - Я барон, мой дорогой друг, их вождь, их сюзерен. Высшие почести мне – и мне же высшее горе. Чума? И я смертен. Война? И я уязвим. Неурожай? И мои волы с голода грызут упряжки. Мой сын – был самым сильным воином среди них, а моя дочь… - здесь седой, но еще крепкий человек вдруг закашлялся, - прекраснейшая из дев.
Они шли по крепостной стене – рыцарь с холодными глаза и барон, по-старчески худой, но не согбенный. На его лице лежала какая-то темнота, словно пролетающая птица забыла свою тень на его лице.
- И дракон… он хочет чтобы мы отдали именно ее.
Рыцарь взглянул на старика, а тот, после того, как самое страшное было уже сказано, зачастил, пытаясь смыть свои прошлые слова, самому забыть о них:
- Он у нас уже лет семь, мы приносили ему золото и камни, все, что могли найти, отдавали ему тучных волов и молочных коз, шелка и ткани, сосуды и гобелены. Но он никогда не требовал… Я не знаю почему он теперь…
День стоял солнечный, яркий, безоблачный, небо было голубое-голубое, свет, пронизывающий листья деревьев, заставлял их сиять. Трудно было даже подумать о том, что где-то рядом, совсем недалеко, есть ужасный дракон – так не верилось в существование зла в этот теплый день.
- Он объявился, и наши мальчики, распрямляя плечи, вскидывая головы, сразу становились мужчинами. Первых пятерых мы еще запомнили. Среди них был мой сын. Потом к нам приезжали чужестранные рыцари – разные, бывало, даже принцы, но ни один… - старик спохватился. И правда, много доблестных рыцарей приезжало сюда – столько, что их силы хватило бы на то, чтобы расколоть Землю пополам, а их пролившейся крови – чтобы заполнить этот провал до краев.
Барон был мудр, и знал, как часто страх живет в одном сердце с храбростью, поэтому он замолчал. Рыцарь понял это и сказал:
- Не оскорбляйте умолчанием моей чести, барон. Я знаю, сколь многие погибли, но я не поверну вспять. Даже если бы я точно знал, что погибну в бою, и тогда бы не повернул.
Барон отвел глаза, и некоторое время они шли молча. Стража, стоящая у башен, провожала их жадными, любопытными взглядами. Такие взгляды бывают у детей, когда они что-то задумают, или у крестьян, когда они что-то захотят. Барон сказал:
- Уже год никто не бросал вызов зверю. Вы помните Слово, мой дорогой друг? То место, где сказано, что только рыцарь, чистый и суровый, сразит дракона? Я часто думаю над этим, особенно по ночам.
Они шли уже по внутреннему двору замка, земля, разбитая копытами, колесами, сапогами, превратилась в грязь, и цепко хваталась за их сапоги.
- У нас было очень много крестьян, мой друг. Земля здесь такая жирная, что можно даже есть, палку сухую и мертвую воткни в нее – и расцветет палка! А как дракон появился – так все бежать. И наказаний не бояться, а наказания страшные…
Они прошли дальше – сквозь кряхтящие ворота, лабиринт лестниц, бесчисленные закоулки, и вышли, наконец, к легкой двери из светлого, молодого дерева.
- Она там. Я тихо открою, а вы поглядите. Она не заметит, она стала очень рассеянная в последние дни…
Дверь бесшумно отворилась и перед взглядом рыцаря предстала большая и очень пустая комната, вся залитая платиновым утренним солнцем. У распахнутого окна, за которым шумела жизнь горластого города, на резном деревянном сундуке сидела девушка.
Ее длинные медовые волосы, распущенные – поскольку девица была дома, за тремя замками, не было нужды пленить их лентами и косами - окутывали весь ее хрупкий стан. Она была похожа на Марию Египетскую, ту, что много лет жила в пустыне, и которой волосы заменяли одежду, а Слово Божие – пищу и воду.
Рыцарь сказал барону:
- Я не хочу подглядывать за ней, как тать, в замочную скважину. Прям и открыт мой путь, позвольте же мне преклонить перед ней колени.
Он прошел в комнату, и, остановившись в центре, встал на одно колено. Девушка – как же она была юна! Ей не было и четырнадцати лет! – испуганно встала с сундука и устремила взгляд своих синих, как плат Богородицы, глаз прямо на него.
Рыцарь опустил глаза и сказал:
- Моя госпожа. Я пришел преклонить перед вами колено, и выразить свое почтение. Я иду завтра на бой, госпожа, и пусть ваши молитвы охраняют меня в этом бою.
Осмелевшая девочка (подбородок у нее был капризный, прихотливый, она была любимицей семьи, вот только рыцарь этого не заметил) сказала:
- Всю ночь я буду молиться за вас… Поклянитесь мне, - и в ее хрустальном голосе прорезался крик горя, скрежет металла, - Поклянитесь, что вы убьете дракона!
Старый барон вздрогнул. Такие вещи не говорят вслух. Таких просьб не высказывают. Таких обещаний не требуют. Рыцарь всего лишь человек, а как много бывало их здесь! Но голос юноши прозвучал твердо:
- Я клянусь вам. Клянусь ранами Господа нашего, слезами его Матери, прахом Адама, первого из людей. Солнце еще не встанет, а дракон будет мертв, убит моей рукой…
… сейчас, глядя в глаза Девы Марии, он не вспоминал о девочке, не вспоминал о безвинных людях, не вспоминал о бароне, и даже о своем могучем противнике он не помнил – он был на Небесах, и святая Маргарита со святым Михаилом благословляли его.
Все ночь он стоял на коленях перед статуей, и эти тяжелые, тревожные часы показались ему одним мгновением.
На востоке не стало светлеть, но ворон прокричал во второй раз. Воин очнулся от своей грёзы, перекрестился на прощание, и вышел из церкви, не оглядываясь, и не видя, как по круглым, пустым глазам статуи текут рекой благовонные слёзы.
Пегий конь его, оседланный, в броне, начал прясть ушами, заслышав знакомые шаги. Конь летел, как ласточка, а в темноте три зяблика на щите рыцаря казались совсем черными, мертвыми.
Рыцарь протрубил, глухой, грозный голос рога не разнесся по селам и далям, люди города не услышали его. Призыв услышал лишь тот, для кого он был предназначен – из-за холмов, тяжело взмахивая широкими и остроугольными крыльями, поднялся дракон, и он был прекрасен.
… Скоро все было кончено. Дымящийся, покореженный от ударов когтей дракона, щит с тремя зябликами валялся ненужной грудой железа на черной траве. Конь лежал, и из его порванного горла струилась алая кровь. Сломанное штурмовое копье казалось бесполезной игрушкой.
Но рыцарь был жив, и меч его был цел. Он медленно, хромая на левую ногу, шел к подножию холмов – там упал дракон, пытавшийся спастись, улететь на одном целом крыле.
Когда он дошел, на месте ящера лежала прекрасная женщина, темноокая, с алыми искусанными губами.
Любое обличие может принять Дьявол – кроме белой голубки и непорочного ягненка.
Рыцарь шагнул вперед, не чувствуя ничего, кроме усталости.
Женщина с большим трудом, пошатываясь, встала, а потом вдруг рухнула на колени.
- Рыцарь! Подожди, не убивай меня сейчас! Самым страшным человеческим злодеям дают облегчить душу перед смертью, так ради своей старой матери, ради синеглазой дочери барона, дай мне время помолиться! Дай мне исповедаться хотя бы перед тобой, враг мой… брат мой…
Рыцарь поглядел на Солнце и сказал:
- Изволь. Времени тебе – до восхода солнца.
Она сплела руки для молитвы, и, затихнув на несколько секунд, вдруг задрожала, вскинулась и сказала со страстью:
- Ты победил. Ты не видишь этого, но я истекаю кровью. Я умираю, рыцарь… Я была человеком когда-то, я была дочерью Короля Пелеса. И взгляд мой был еще светлее, чем взгляд дочери барона. Сколько веков прошло с тех пор? Не знаю. И моя беда, а не вина, что, когда в наших краях появился ужасный дракон, не нашлось рыцаря, который бы смог одолеть его. Такого же, как ты – отважного… доброго… глупенького… Сколько раз в пещере дракона я хотела умертвить себя! И каждый раз отступалась. Тебе не представить всех моих мук – тысячелетних мук! Я стала такой же, как он. Трех сыновей я ему родила – они пока беспомощны и слепы, и лежат там, в недрах горы. Тебе не пройти туда. Из них вырастут новые драконы, и Зло не прекратиться…
Пощади меня, рыцарь. Вложи меч в ножны, усади перед собой на коня, и умчи к белокрылому храму. Возьми мою руку, и пусть священник с мудрыми глазами обвенчает нас. Чары падут, ведь любовь сильнее и страха, и смерти. Никогда в моих глазах не блеснет желтизна, никогда мою белую кожу не покроет отвратительная чешуя, никогда мои тонкие пальцы не станут стальными когтями. Я рожу тебе сыновей, обычных человеческих сыновей, избавленных от проклятья. Я проведу тебя к драконам, и ты убьешь. Зло будет остановлено.
Рыцари! Вы обречены сражаться с драконами, и гибнуть. А если вы побеждаете – о вас слагают песни… Но никогда такая победа не приносит счастья. Смерть порождает только смерть. Вырвись из этого гибельного круга, рыцарь. Нарушь слово древних – и ты увидишь, как давно надо было сделать это, ты увидишь, какое счастье – нам с тобой и всем людям в этой забытой Богом стране – принесет твой поступок, на который надо мужества и любви больше, чем на все сражения и даже чем на смерть…
- Солнце почти взошло, - сказал рыцарь.
Драконица, тяжело дыша после долгой речи, с нечеловеческой тоской смотрела на него. Ее взгляд не лгал. Рыцарь знал, что она говорила правду, и что эта правда несла избавление.
Она обвела глазами небо, горы, траву, вдохнула жадно холодный свежий воздух, а потом просто и безмолвно опустила голову, и убрала тяжелые волосы с тонкой шеи, чтобы ему легче было разить.
Он стоял неподвижно, глядя на ее тонкую шею, вокруг струились реки волос. С ним что-то происходило. Стоял, а сердце все расширялось в грудной клетке, сокрушало ребра, наполняло легкие, поднималось до горла, опускалось до низа живота и заставляло цепенеть пальцы ног. Но где-то в голове, за внешним скульптурным фасадом глаз, носа, побелевших губ, полыхало что-то, что было сильнее сердца, светоч Божий, данная клятва, неумолимость рока, что-то, что готово было принести любую жертву.
Руки его дрожали так, что он не мог прикоснуться к мечу в ножнах.
Рыцарь не появлялся уже больше суток. По городу, сначала осторожно, а потом, нарастая, как лавина, понеслись быстрокрылые и тревожные слухи. Днем город гудел, как растревоженный улей. К полудню сам барон вышел на стену и долго всматривался вдаль. Рыцаря не было.
Барон поник седой головой. Как много видел он не вернувшихся! Как будто вчера он провожал в бой единственного сына, чернобрового сына, отважного шестнадцатилетнего мальчика. Как ждал он тогда! Как надеялся! Как отказывался верить!
Сегодня все было ясно, прозрачно, как горный хрусталь. Согбенный, он пришел к дочери – а она, будто помешавшись, сидела у окна и кидала хлебные крошки голубям и воронам, да еще напевала вполголоса.
- Что ты, папа! – увидев мрачность его лица, воскликнула она, - Он обещал победить, и он победил дракона. Я-то знаю. Вот увидишь. Он, может, ранен или устал, потому и не приходит еще. Но к вечеру он здесь будет. Пусть пекут караваи и выкатывают из погреба бочки с вином. Я послала своих девушек за самыми красивыми наряда, я украшу свои косы жемчугами. Когда я велела принести платье, а они плакали от счастья. Вот увидишь, он будет здесь к закату.
«К закату здесь будет дракон», - хотел сказать старик, но не сказал – страшно ему стало отравлять ее последние часы. Пусть лучше она поет, чем плачет…
Дракон не прилетел. Жители города ждали его с факелами, стояли под промерзлым ночным воздухом, тугим, как натянутая стрела, как их нервы, но он все не появлялся. Каждый звук, похожий на хлопанье крыльев пугал их, рев быков в стойлах принимали они за победный клич дракона. Он все не приходил. Лишь к утру разошлись они, когда не стало больше сил надеяться или бояться – немое одеревенение чувств и мыслей легло на испуганный город. И оно было милосердно, потому что такого напряжения никто не выдержал бы долго.
Ночью дочь барона, простоволосая, в прозрачной льняной рубашке, встала и зажгла свечу, чтобы отогнать дурные сны мудростью Библии.
- Иаков полюбил Рахиль и сказал: я буду служить тебе семь лет за Рахиль, младшую дочь твою. И служил Иаков за Рахиль семь лет; и они показались ему за несколько дней, потому что он любил ее. И сказал Иаков Лавану: дай жену мою, потому что мне уже исполнилось время, чтобы войти к ней. Вечером же взял Лаван дочь свою Лию и ввел ее к нему; и вошел к ней Иаков. Утром же оказалось, что это Лия. И Иаков сказал Лавану: что это сделал ты со мною? не за Рахиль ли я служил у тебя? зачем ты обманул меня?
Страшно вдруг стало девушке, со злостью захлопнула она книгу, и стала смотреть в пустоту. Пустота же наполнялась по ее воле – вот во тьме возникли его голубые глаза, и тонкие губы, и подбородок, покрытый светлой кучерявой бородой.
Он вернется. Конечно. Она вернется и отведет ее в белый храм, где пропоют над ними звенящую мессу.
Ветром пахнуло с улицы, и она, как была, простоволосая, похожая на белое привидение, влекомая каким-то предчувствием, вышла на балкон.
Там, внизу, по пустынным улица города, очищенного от страха, пустого, спящего города, шествовал черный конь, и нес на себе рыцаря.
Дочь барона протянула к нему руки из своего окна, с такой невысказываемой мольбой и любовью, что даже у медной статуи жестокого основателя города на площади вдруг полились масляные слезы. Она протянула руки, но вдруг отпрянула, вскрикнув: притороченная к его седлу, женская прекрасная голова билась об его железные колени, об его коня, и оставляла кровавые следы.
Безмолвно осела прекрасная баронова дочь на холодный камень балкона – она знала теперь, что он никогда не придет к ней.
Исправлено: Margaret, 09 октября 2011, 16:32A Arago n'hi ha dama
que e's bonica com un sol,
te' la cabellera rossa,
li arriba fins als talons |
|
