|
|
| |
| AP |  | |
|
|
| |
Вот следующая главка. Они все больше и больше О.о
Чувствую какую-то мега-лажу, а в чем она - понять не могу(
Да, речь Ирвина перед колдуньей специально такая пафосная)
Глава 3.
Их было четверо.
Накачанные руки, щербатые рты, по-простецки хитрые глаза, они, конечно, не были разбойниками, и, похоже, они гораздо лучше умели обращаться с плугом или токарным станком и стаканом бражки, чем с огромными мясницкими ножами, которые взяли с собой в качестве оружия.
Запуганный портье отдал им запасные ключи и сам указал комнату, где остановился «молодой фат в желтом плаще и со странным ружьем».
Когда парни остановились у дверей, они почувствовали какое-то странное смущение. Один из них сглотнул и сказал:
- А может, ну его...
Но товарищи так на него посмотрели, что он предпочел умолкнуть.
Дверь даже не скрипнула, невольно помогая злоумышленникам.
Гостиничная комната. Просторная, с узкой кроватью и огромными топорщащимися шторами.
На кровати, накрывшись одеялом с головой, лежал маленький худой человек.
Главарь резко подошел – уж нет нужды скрываться – и резко отдернул одеяло, обнажая скомканные простыни, которые и казались издали человеком.
Внезапно штора зашуршала и была отдернута кем-то в сторону.
Непрошенные гости замерли от неожиданности, – и чего уж греха таить? – от страха.
Ирвин лениво откинул голову назад и осведомился:
- У вас ко мне какое-то дело, господа?
«Господа» как-то замялись, а потом сообразили выставить вперед главаря.
- Ты... Фат паршивый, напомаженный петух! Красавчик смазливый! Приперся к нам, всех наших девок перепортил!
- Всех? – изумился или восхитился сам собой Ирвин.
Но главарь уже немного распалился (а может, просто не знал, как ответить), поэтому продолжил вываливать ругательства.
Ирвин откровенно заскучал и начал разглядывать ногти.
- Эй, ты слушаешь? Щас за все поплатишься!
Главарь сверкнул глазами, гневно вскинул нож, его свита последовала примеру вожака.
Ирвин в одно мгновение выхватил из-за спины ружье, прицелился и выстрелил.
Главарь пискнул, взвыл по-бабьи и упал, зажимая ладонями прострелянное левое колено. Остальные трое оскалились, и один тяжело пошел навстречу Ирвину, справедливо полагая, что тому надо перезарядить ружье – забить порох, положить патрон.
- Чем хорошо это ружье...
Второй охнул, и его правая нога – для симметрии – подогнулась, и он повалился на деревянный пол.
- ... так это тем, что не требует перезарядки. Убирайтесь. И заберите эти тела. Пока я не передумал не марать о вас руки.
Казалось, можно было пощупать руками волны бессильной злобы и страха. Ирвин поморщился от отвращения и добавил:
- Если бы вы не были такими, может, ваши девушки и не бегали бы к чужакам.
Парни, хромая, продолжая скрежетать зубами, на удивление быстро исчезли из поля зрения Ирвина.
Он пожал плечами, приладил на дверь доску – так, чтобы вышел самодельный засов, и лег досыпать.
Два месяца он скитался по миру бесцельно, разыскивая не способ вернуться домой, а что-то непостижимое и эфемерное.
Он жадно вглядывался во все, что видел: в окраску бродячих котов, в родинки на шее девушки, которую никогда больше не увидит, в насвистываемые молодыми парнями мотивы модных песенок на улице, в очертания луж, в облака над головой и в черную землю под ногами.
Он жаждал знака.
Который укажет ему, куда идти. Искать ли возвращение домой, обживаться ли в этом времени, и если обживаться, то как?
Все, что он умел – это убивать и петь.
Ирвин поднял глаза и пропал.
«Хранители и монстры! Как же она хороша...»
Открытые плечи – белые, покатые, женственно-мягкие – как и вся кожа, сияли каким-то золотистым светом. Огромные бархатные черные глаза выделялись на лице какими-то черными дырами, засасывающими всех, кто осмеливался встретиться с их обладательницей взглядом, и придавали лицу надменный и усталый вид.
Ее красота была неоспорима и совершенна.
Так прекрасна бывает летняя ночь, когда воздух пропитан любовью и тяжелым ароматом пряностей.
Так прекрасен бывает огонь в степи – который виден на много километров.
Так прекрасна бывает иногда Луна – белая, молчаливая и холодная.
Ирвин пропал.
Ирвин, робея, как четырнадцатилетний мальчишка – будто не было у него множества женщин до этого – будто он стал чистым и незнающим чернил белым листом, чистым, как омытый перед погребением мертвец, он неловко взял ее узкую руку с овальными ногтями и осторожно прикоснулся к ней губами.
Стремясь продлить ощущение, он задержал ее руку дольше положенного.
- Вы – совершенство. Все слова, которые я говорю вам, преступны и пошлы, я не имею никакого права говорить о Вас. Я умоляю Вас простить мне это прегрешение, оно сделано потому, что сердце мое болит и ноет, и я больше не в состоянии молчать. О, прекрасная, незабвенная, я прощу Вашей милости и умоляю Вас позволить мне быть неподалеку от Вас, безмолвно и беспрекословно служить Вам...
Легкая полуулыбка легла на ее лицо, веки упали на глаза, выражая согласия и делая Ирвина самым счастливым из людей.
Потом, после всей этой истории, он пытался вспомнить что и как было, но не мог. Лишь обрывки всплывали в его памяти, липкие, но легкие и рвущиеся в руках, как паутина или сахарная вата:
...
Она стояла у окна в легкой шелковой тунике до колен и играла на флейте, закрыв глаза, он сидел и слушал, и ветер развевал ее кудрявые черные волосы.
...
Она протягивала вверх к серому небу узкую ладонь с крошками, и наглые, бесстыдные птицы садились на ее ладонь и выклевывали только самые вкусные крошки. А Ирвин вспомнил и рассказал историю про человека, которому птицы выклевали глаза в наказание за сожжение их леса.
...
Они шли по набережной в грозу, и глаза у обоих были безумные, и он сорвался, он выкрикнул ей свою боль – что он родится еще только через век, что он будет убивать людей и попадет сюда.
Рассказанное сразу перестало быть болью. Ирвин осознал – потому что в будущем не было ее.
...
Когда четверо ублюдков пришли, чтобы забрать ее навсегда, потому что она ведьма, потому что она прокляла деревню и деревня погибла, когда пришли эти клеветники, он легко убил их всех, перед каждым выстрелом вглядываясь в лицо своей госпожи, стоящей неподалеку.
...
Когда она протянула ему руки с камнем, над которым клубился дым, камнем, где был заточён Хранитель, он принял дар не задумываясь.
Чего ради было ему лелеять свои воспоминания?
...
Один раз кто-то толкнул ее на улице, и в эту же ночь Ирвин убил охранников Храма Хранителей, а она расстелила карту города на алтаре и залила ее кровью убитых.
Они ушли из города на рассвете, к полудню ростовщик обнаружил у себя признаки страшной болезни и выбежал, воя, во двор и стал кататься по земле, к вечеру заболевших было уже десять, а в полночь весть о том, что весь город охвачен чумой, долетела и до соседних городов, крепко замкнувших ворота.
...
Когда за ней пришли с ружьями и антимагическими щитами, им оставалось только бежать, бежать, бежать. Бежать из страха, как бегут звери перед огнем, бежать без права на остановку.
С этого дня их сопровождали еще двое сильных мужчин, околдованных ее красотой, и она играла на своей флейте для всех также красиво, как играла раньше для него одного.
Ирвин молчал.
Один раз они пришли в цирк. Она любила театры, балет, ей нужны были зрелища и простор, как нужна обычным людям была вода.
Сидя вчетвером на первом ряду (Ирвину не удалось сесть рядом с госпожой, что послужило причиной его плохого настроения), они видели арену близко-близко, один из рыцарей госпожи даже прошелся по ее краю, чтобы рассмешить колдунью.
Представление началось скучной клоунадой, потом фокусами с распиливанием, Ирвин на всем этом чуть не заснул.
Когда арену оградили железными прутьями и на нее выбежали три кошки-торамо, колдунья оживилась. Ее белые щеки чуть покраснели, а в глазах мелькнул блеск.
Вышел укротитель - молодой светловолосый парень и, приветствуя публику, щелкнул кнутом.
Ирвин вздрогнул, будто кнут прошелся по его спине, рождая затерянное имя "Квистис..."
Лицо колдуньи исказилось, ногти впились в ладони, и она еле сдержала гортанный крик.
Торамо, найденные, прирученные дрессировщиком, каждого из которых он поил молоком из бутылочек в детстве, вдруг бросились на него.
Зрители зашумели, заверещали, а колдунья смотрела жадно, плотоядно, стремясь не упустить ни секунды.
Зверей еле загнали обратно в клетки, израненного укротителя унесли, кровь присыпали, извинились перед зрителями и объявили следующий номер.
На арену никто не вышел, только наверху, под самым куполом зажглись вдруг керосиновые лампы.
Там, на площадке перед тросом, стояла маленькая женская фигура с растрепанными каштановыми волосами.A Arago n'hi ha dama
que e's bonica com un sol,
te' la cabellera rossa,
li arriba fins als talons |
|
чтоб не путали больше ;)
П...ц...